Анатолий лукьянов биография. Анатолий Иванович Лукьянов: биография

Анатолий Лукьянов: "Я человек двадцатого века, все мои симпатии там, и там же останутся".
Фото Розы Цветковой

Анатолий Иванович Лукьянов – на днях ему исполнилось 80 лет, с чем «НГ-политика» его и поздравляет, – ведет ежедневные записи в своем дневнике. Возможно, именно поэтому о событиях перестроечной поры в беседе с ответственным редактором «НГ-политики» Розой Цветковой Лукьянов вспоминает с точностью не то что дней, но даже часов. К примеру, его совсем не удивило то, что премьер-министр Великобритании того периода Маргарет Тэтчер за две недели до Беловежской пущи почти в деталях описала фактический развал Союза – ведь и за несколько месяцев до этих событий железная леди в беседе с Лукьяновым в Кремле проявила поразительную осведомленность о слабых и сильных чертах двух лидеров того времени – Горбачева и Ельцина.

– Анатолий Иванович, нам интересно узнать у вас, одного из руководителей государства конца 80-х – начала 90-х годов прошлого века, что это такое перестройка? Что вы думали об этом процессе тогда и что думаете теперь? Изменились ли ваши оценки тех событий?

– Я человек ХХ века, все мои симпатии там и там же останутся. Что же до перестройки, то очень скоро, в процессе работы над этой идеей, я понял, что мы идем не в том направлении. Об этом у нас было много серьезных разговоров, но никто не думал, что все кончится реставрацией капитализма. Люди тогда говорили о своих заботах, о том, что принесла им так называемая перестройка. Я говорю «так называемая» потому, что на самом деле перестройка в ее настоящем смысле была замыслом и Андропова, и других товарищей, которые работали с ним. Поэтому предчувствие опасности того, что может случиться что-то непоправимое, пронизывало работу многих людей того времени.

Все это и последующие события в стране вызвали мое резкое выступление на июньском пленуме ЦК КПСС 1991 года. Это было выступление, направленное в защиту сохранения Союза и серьезной опасности, которая нависла над страной. Оно вызвало не только разные мнения, но и предупреждения меня со стороны некоторых сторонников Горбачева о том, что я пожалею об этом выступлении. Но я не жалею до сих пор, я остался на своих позициях. Это мое отношение к тем событиям.

Что касается того, что происходило, что значила перестройка и все прочее – об этом сейчас есть масса публикаций. Я очень внимательно следил за тем, что говорилось в «НГ», где решили собрать всех вместе, людей разных направлений, причем многие из них дали оценку иную, чем то, что им казалось прежде. Я, например, обратил внимание, что очень изменился человек, который на Съезде народных депутатов от имени Межрегиональной депутатской группы внес предложение о необходимости внедрения частной собственности, внедрения политики, которая освобождает республики, как он считал, от гнета Центра, и, наконец, о свободном рынке, – это был Юрий Афанасьев. Он выступал от Межрегиональной группы, очень резко, на это было обращено внимание, тем более что его позиции совпадали с целым рядом мнений, которые входили в эту депутатскую группу. И вот теперь в «НГ» в его интервью я прочитал, что, оказывается, это были «иллюзорные надежды». Это очень показательно.

– Вы ведь еще тогда придерживались именно такой точки зрения?

– Тогда для меня этот сдвиг, который произошел в сторону свободного рынка, абсолютно не был удивительным шагом. Дело в том, что тот, кто внимательно наблюдал за событиями того времени, видел, как зарубежные деятели – и немало их было – да и внутри страны их поддерживающие говорили о рыночной экономике, о прекращении государственного регулирования, в том числе системы государственного планирования. И вот сейчас открываются люди, которые стали говорить правду о тех временах. Скажем, я с удивлением прочитал в журнале «Итоги» воспоминания Алексея Улюкаева, нынешнего первого заместителя председателя ЦБ РФ. Он рассказал все: как, какие и кем готовились предложения, какие были группы в Петербурге и в Москве. Он говорит о том, что «чикагские мальчики» – это не просто наименование, которое пришло позже. Нет, оказывается, целый ряд наших «мальчиков», в том числе и некоторые нынешние политические деятели, которых он называет по именам, ездили в Чили, в Институт Пиночета, и изучали там вот этот процесс, очень существенный, который назывался «шоковой терапией». А потом переехали в Чикаго к Милтону Фридману, отцу рыночной экономики, и там продолжили свое ознакомление с рыночными теориями.

Вот этот сдвиг произошел теперь, сдвиг откровений, которые отразились и в «НГ», но и не только. Потому что, например, рядом с Улюкаевым выступил с очень интересными воспоминаниями и честным взглядом на то, что было, тогдашний председатель ЦБ Виктор Геращенко. Все рассказал – и все ясно стало. И в том же духе выступили и Леонид Абалкин, и человек, которого я люблю и с которым всегда наши взгляды совпадали, – это Николай Иванович Рыжков. Поэтому я могу только сказать: несмотря на то что о перестройке и так уже было очень много написано, нынешний период связан с появлением попыток наконец оценить реально то, что же представляла собой эта перестройка. С моей точки зрения, то, что происходило, и то, что было реальностью, та правда, которая лишь сейчас начинает оцениваться, очень показательна, и в этом случае «НГ» поступила правильно.

– А что же о перестройке и Горбачеве думаете вы сейчас? Вы ведь с ним с самых молодых лет были знакомы.

– Мое чуть ли не с детства знакомство с Горбачевым является абсолютной выдумкой. Об этом заявил Рой Медведев, который нашел университетскую газету, где было написано, что на юридическом факультете был комитет комсомола. Секретарем этого комитета был Лукьянов, а его заместителем Горбачев. И это правда, там был Лукьянов и заместителем у него был Горбачев. Но дело в том, что там секретарем был Андрей Лукьянов, просто в статье университетской газеты не было указано имени. В любом случае это не так, я к тому времени был заместителем секретаря комитета комсомола всего МГУ. Так что, хотя с Горбачевым как человеком я познакомился давно – мы в одном общежитии жили, по работе это произошло только в 1978 году, когда он был избран председателем комиссии Верховного Совета СССР. А я в то время был руководителем аппарата Верховного Совета. Так что это явно не детское знакомство.

– Вы считаете, что перестройка Советскому Союзу была нужна или без нее можно было бы обойтись?

– Я только могу сказать: вы имеете дело с человеком, который все время будет сравнивать то, что было, несмотря на ошибки, несмотря на жесткость курса, на плановую экономику, с тем, что есть сейчас. Если вы взглянете на то, что происходит сейчас, то увидите, что идет реставрация капитализма, капитализма рыночного, от которого уже отказывается мир. Потому что государственная собственность, которая распродавалась и разворовывалась в Союзе под руководством Ельцина и Гайдара, вдруг стала укрепляться во всем мире. 60% – госсектор в Швеции, до 40% доходит госсектор экономики в Англии, в Италии. То есть мир понял, что рынок не спасает, свободная конкуренция много не решает. И речь идет об усилении роли государства, государственных рычагов везде. А здесь, в России, до сих пор провозглашается главным курсом разгосударствление. Сегодня госсобственность в нашей стране, по официальным данным, составляет всего лишь 11%.

На каком-то этапе и Николай Иванович Рыжков, и я – мы разделяли тот план перестройки, который, я повторюсь, был намечен вовсе не Горбачевым. Я свидетель, что такой план изменения экономической политики был разработан еще Косыгиным, которого я до сих пор считаю одним из самых серьезных политиков в нашей стране. Он понимал, что такое экономика, именно плановая экономика, он был человеком, который знал директоров всех крупных предприятий страны, – вот такой он был, Косыгин.

– Но ему ничего в стране реформировать так и не удалось┘

– Косыгинская «реформа» была подготовлена, но потом и «похоронена» прежде всего чехословацкими событиями. Но линия на усиление роли предприятия, материальной заинтересованности, на использование прибыли – все это идет именно от Косыгина. И все эти материалы были положены в основу работы комиссии по преобразованиям, которая была создана руководством СССР. Сначала ее возглавлял Андрей Кириленко, и в течение 11 лет он занимался этой проблематикой.

– Но как же все-таки получилось, что перестройка развалила Советский Союз. Может быть, по-другому и быть не могло?

– Ситуацию можно было бы удержать, если бы не назревали тенденции к разрушению СССР. Ведь Ельцин уже издал указ, что применение союзных законов может быть только с согласия республик. То есть война законов началась, и она определяла очень многое. Второе: уже было объявлено, что предприятия, которые находятся на территории республик, теперь им и принадлежат. И третье – указом Ельцина была даже установлена уголовная ответственность – впервые в истории юриспруденции – за исполнение союзных законов, если они не соответствуют республиканским законам.

Так что главный вопрос был в финансах. Налоговая система страны строились следующим образом: налоги поступали в Союз и потом распределялись по республикам. Ельцин же настаивал – при поддержке Украины, хотя, конечно, не все республики это поддерживали, – чтобы была установлена иная система. Речь шла об одноканальной системе, когда все налоги оставались бы в каждой республике, а республики по своему желанию финансировали бы Союз. Об этом очень много говорилось на совещании глав республик в Ново-Огареве, где мне пришлось выступить и сказать: «Товарищи, вы плохо знаете историю. Ведь когда в США некоторые штаты отказались направлять налоговые поступления в федеральную казну, началась Гражданская война, потери в которой составили около полутора миллиона человек». Надо сказать, что на том этапе еще и Горбачев поддерживал создание такой рыхлой конфедерации республик, хотя ему были представлены заключения трех очень важных экспертных групп, которые говорили: этого делать нельзя, тогда нет единого союзного государства. Так что все началось с декларации о государственном суверенитете России, а вслед за этим подобные декларации стали принимать союзные и даже автономные республики.

После окончания этих общих переговоров, это 29–30 июля 1991 года, была отдельная встреча трех человек – Ельцина, Горбачева и Назарбаева – в закрытом режиме там же, в Ново-Огареве. В ходе которой Горбачев согласился с одноканальной системой налогообложения. Таким образом, Союз лишался бюджетных ассигнований, своих предприятий и даже банков. Все это было вопреки тому, что было решено народом на референдуме 17 марта 1991 года, на котором 76,4% взрослого населения страны твердо высказалось за сохранения Союза ССР. Вслед за этим Верховный Совет СССР принял закон об обязательной силе решения референдума.

Тем не менее после Ново-Огарева было принято решение о подписании союзного договора не в сентябре, как решил Верховный Совет СССР, а 20 августа 1991 года. Этим же решением не предусматривалось, что договор будет рассмотрен на Съезде народных депутатов СССР, то есть с участием высшего органа власти страны. Верховному Совету был предложен фактически ультиматум, с которым согласиться было нельзя.

– И, чтобы это остановить, был создан ГКЧП?

– На скорейшем подписании ново-огаревских соглашений настаивал Ельцин. А дальше все очень просто: группа представителей власти, депутатов едет к Горбачеву в Форос, чтобы согласовать с ним эту позицию: нельзя такие вещи делать, надо откладывать на сентябрь и т.д. Пять человек поехали к нему, это известно, но есть две вещи, о которых очень долго молчали. Первое: ГКЧП – Государственный комитет по чрезвычайным положениям был образован самим Горбачевым. Это было сделано гораздо раньше августа 1991-го, и решение было принято в Ореховой комнате – это комната за стеной Политбюро, я на этой встрече был. Так вот состав комиссии, которая должна была подготовить введение чрезвычайного положения, был определен на совещании у Горбачева. Оно состоялось 28 марта 1991 года, и есть человек, который очень точно рассказал о нем: как оно проходило, кто вошел в этот комитет. Это первый секретарь МГК КПСС Юрий Анатольевич Прокофьев. Тогда в ГКЧП под руководством Янаева были включены все, которые позже, в августе, в него и вошли. Им, членам комиссии, было предложено подготовить закон о порядке введения чрезвычайного положения, а группе генералов КГБ – и они сделали это – написать обращение к народу в связи с введением ГКЧП. Было даже поручено изготовить печать ГКЧП. Все это и было осуществлено, о чем очень подробно пишет Прокофьев.

И я теперь могу подтвердить эти факты, потому что был на том заседании, но, разумеется, не мог и не должен был входить в его состав как руководитель парламента. А ГКЧП заседал трижды, и когда был подготовлен проект федеративного договора и обращение к населению, несколько человек поехали в Форос, чтобы сказать Горбачеву, что ново-огаревские соглашения принимать нельзя. Во-первых, это конфедеративный договор, а во-вторых, надо дождаться сентября, когда будет съезд, и надо договориться, как принимать договор, ведь все-таки есть Верховный Совет. Горбачев выслушал их, пожал им руки и сказал: «Действуйте, черт с вами». Это зафиксировано судом. Никакой блокады к этому времени Горбачева не было: вы только представьте, приехали пять человек, а у него около 100 человек охраны.

Суд потом подтвердил, что все средства связи работали, самолет стоял и все прочее. Вот и вся история ГКЧП длиной в 72 часа, в город вошла одна дивизия – это вообще ничто для Москвы. Никакой попытки штурма Белого дома не было, дивизия просто прошла по улице. Все предприятия столицы в этот день работали, а в городе была одна-единственная демонстрация – это были брокеры новых банков, которые несли 100-метровое знамя России. Гибель трех парней – там никто не стрелял, – это дорожно-транспортное происшествие, что было установлено судом. Возвратившись в Москву, Горбачев мог бы все остановить, но он не поехал.

– То есть вы утверждаете, что никакого путча не было?

– Уже давно спорят, а что же такое было ГКЧП: путч, заговор или переворот? Давайте определимся. Если это был заговор, то где вы видели, чтобы заговорщики ехали к тому, против кого они сговариваются? Если это был бы путч, то это означало бы ломку всей системы государственной. А все было сохранено: и Верховный Совет СССР, и правительство, и все остальное. Значит, это не путч. А может, это переворот? Но где вы видели переворот в защиту того строя, который существует? Признать это переворотом даже при большой фантазии невозможно.

– И что же это было?

– Это была плохо организованная попытка людей поехать к руководителю страны и договориться с ним о том, что нельзя подписывать договор, который разрушает Союз, и что он должен вмешаться. Там были Болдин, Шенин, Крючков, Варенников и Плеханов. Всем им Горбачев пожал руки – и они разъехались. Это надо знать людям, это была отчаянная, но плохо организованная попытка группы руководителей страны спасти Союз, попытка людей, веривших, что их поддержит президент, что он отложит подписание проекта союзного договора, который означал юридическое оформление разрушения советской страны.

– Как могли быть в руководителях страны такие плохие организаторы?

– Нам сейчас рассказывают, что никто на них не давил, извне никто не действовал против СССР. Это абсолютная нелепость, когда так говорят. Все планировалось заранее и практически открыто говорилось. Вот что писал тогда Метлок, например: «Нарастающий в СССР хаос представляет для США беспрецедентную возможность повлиять на внутренний и внешний курс СССР». Или Олбрайт: «Наша задача состоит в том, чтобы управлять распадом советской империи, поскольку это в наших интересах». Буш получил сообщение о Беловежском сговоре и сказал, что это была не только победа демократии, но и победа ЦРУ.

Мне пришлось встречаться с большим числом правителей разных стран. Была у меня и встреча с Маргарет Тэтчер. Это была длинная встреча, женщина она очень прямая и откровенная. И она очень подробно меня расспрашивала о порядке выхода республик из СССР. Это было 28 мая 1991 года в Кремле. Позже она выступила с речью в Хьюстоне в США, это было в ноябре 1991 года.

Есть запись в Интернете этой беседы:

«Советский Союз – это страна, представляющая серьезную угрозу для западного мира, я говорю не о военной угрозе, мы достаточно хорошо вооружены, в том числе ядерным оружием. Я имею в виду угрозу экономическую. Благодаря плановой экономике и своеобразному сочетанию моральных и материальных стимулов Советскому Союзу удалось достичь высоких экономических показателей. Процент прироста ВНП примерно в 2 раза выше, чем в наших странах. Если учесть огромные природные ресурсы СССР, то при рациональном ведении хозяйства у Советского Союза были вполне реальные возможности вытеснить нас с мировых рынков. Поэтому мы всегда предпринимали действия, направленные на ослабление советской экономики и создание у него внутренних трудностей. Причем основным было навязывание ему гонки вооружений. Важное место в нашей политике занимал учет несовершенства Конституции СССР, которая формально допускала немедленный выход из СССР любой пожелавшей этого советской республики. Причем решение принималось простым большинством голосов ее Верховного Совета. Правда, реализация этого права была практически невозможной из-за цементирующей роли партии и силовых структур.

И все-таки в этой конституционной особенности есть большие возможности для нашей политики. К сожалению, несмотря на наши усилия, СССР оставался долгое время весьма свободным. Сложилась весьма трудная для нас ситуация, однако вскоре поступила информация о ближайшей смерти советского лидера и возможности к приходу к власти с нашей помощью человека, благодаря которому мы сможем реализовывать ваши намерения. Это была оценка моих экспертов, а я всегда формировала очень квалифицированную группу экспертов по Советскому Союзу и по мере возможности способствовала эмиграции из СССР нужных групп экспертов.

Этим человеком был Горбачев, который характеризовался экспертом как человек неосторожный, внушаемый и весьма честолюбивый. Он имел хорошие взаимоотношения с большинством российской политической элиты.

Большие споры среди экспертов вызвал вопрос о выдвижении Ельцина в качестве лидера народного фронта с перспективой последующего избрания его в Верховный Совет Российской Федерации в противовес лидеру СССР Горбачеву. Большинство экспертов были против кандидатуры Ельцина, учитывая особенности его личности. Однако состоялись соответствующие контакты и договоренности, и решение о необходимости проталкивать Ельцина было принято. С большим трудом Ельцин был избран председателем Верховного Совета России. И сразу же была принята декларация о суверенитете России. Вопрос от кого, если Советский Союз был в свое время сформирован вокруг России. Это было начало распада СССР. Ельцину была оказана существенная помощь во время событий августа 1991 года, когда руководящая верхушка СССР, блокировав Горбачева, попыталась восстановить систему, обеспечивающую целостность СССР. Сторонники Ельцина удержались. Причем помогла неполная, но реальная власть над силовыми структурами. Все союзные республики, воспользовавшись сложившейся ситуацией, объявили о своем суверенитете, правда, многие сделали это в своеобразной форме, не исключавшей их членство в Союзе. Таким образом, сейчас де-факто произошел распад Советского Союза, однако де-юре Советский Союз существует. Я уверяю вас, что в течение ближайшего месяца вы услышите о юридическом оформлении распада Советского Союза».

Обратите внимание! Эта речь была произнесена Тэтчер за две недели до подписания Беловежских соглашений! Говорили, что такой ее речи не было, что эта запись фальсифицированная. Не знаю, но, вспоминая ее разговор со мной, я могу только сказать, что все эти выражения очень похожи на особенности ее речи.

Как известно, Владимир Путин назвал разрушение Союза ССР величайшей трагедией нашего народа. И об этой трагедии люди должны знать всю правду, какой бы горькой она ни была.

«С ЭТИМИ ЛЮДЬМИ МЕНЯ СВЯЗЫВАЛИ ТОЛЬКО ТРИ ДНЯ»

Анатолий Лукьянов в беседе с Андрей Карауловым . Беседа состоялась в ночь с 27 на 28 августа.

Переворот

Анатолий Лукьянов. — Вы понимаете, что находитесь в кабинете будущего заключенного?

Андрей Караулов. — Так не надо делать путча, Анатолий Иванович!

— Для вас встречаться с заключенным, это своего рода хобби, я знаю.

— Ну не совсем. Значит, дело движется к Нижнему Тагилу?

— Я не знаю, куда оно движется, но вы разговариваете со мной на следующий день после того, как Верховный Совет получил мое заявление об отставке. Я в нем прямо говорю, что все обвинения, которые сейчас выдвигаются (я с ними категорически не согласен), не дают мне возможности исполнять свои обязанности.

После таких обвинений трудно что-то доказывать. Трудно вообще быть услышанным. Я — человек достаточно опытный, я знаю, чем кончается такой общественный ажиотаж. Если он не будет сейчас же преодолен, я думаю, что участь моя предрешена. Но сдаваться я не собираюсь. Понимаете, я честный человек , и я не хочу уходить из этой жизни непонятым людьми, хотя и знаю наперед, что все будет страшно сложно...

Вчера на сессии Верховного Совета мы сидели рядом с писателем Даниилом Граниным, и он тихо спросил меня: «Зачем вы присутствуете на этом заседании, Анатолий Иванович, зачем вы слушаете все эти эпитеты... серый кардинал, преступник, Понтий Пилат и т.д.?

Он вспомнил, что Михаил Зощенко, который вот так выслушивал все, в конце концов от этого погиб. Я ответил: каждый честный человек должен уметь смотреть правде в глаза. Все три года моей работы здесь я слушал и старался понять депутатов. Это видели все, так и здесь, на моей последней сессии; — но я хочу сейчас честно сказать вам, что я делал все от меня зависящее, чтобы становление советского парламента проходило в интересах людей труда, в интересах нашего народа.

Я не в восторге от своих качеств спикера (хотя председатели парламентов Европы на недавней встрече в Швейцарии признали меня одним из самых сильных спикеров мира, способных вести и самые дурные заседания).

— Да, у вас все ловко получалось, ничего не скажешь.

А страсти вокруг меня начались — если вы помните — еще раньше, в декабре прошлого года, когда пресса будто по команде стала изображать меня человеком, который хочет на место Горбачева.

Я же (честно вам скажу) никогда не был карьеристом, по своей специальности (как профессиональный юрист) я могу работать только в парламенте. Что касается президента Горбачева, то с этим человеком меня связывают самые тесные отношения, я его люблю, я не могу ему изменить, хотя и знаю — будем откровенны — его слабости, его недостатки, знаю, насколько он раним...

Но ведь правда заключается и в том, что из тех людей, кто делал перестройку, я остался рядом с ним один, остальные ушли — кто влево, кто вправо... Газеты (и не только они) довольно часто представляли нас как людей, всегда стоявших спина к спине; в разных случаях (и крупных, и небольших) мне, честно скажу, приходилось выручать президента. И он Мне помогал, бесспорно.

Но сегодня, когда президент Горбачев говорил на сессии Верховного Совета, что у меня в этой ситуации был шкурный интерес — знаете, с критикой в свой адрес я могу согласиться, но шкурные интересы, малодушие... это не ко мне, хотя ситуация, конечно, была чрезвычайно трудной. Да, в той напряженнейшей обстановке многое, наверное, нужно было делать совсем по-другому, действовать решительнее, более резко, что ли, поэтому — да, с критикой я согласен.

В том числе — и со стороны президента. Только сейчас некоторые люди кричат, что я Понтий Пилат, а неделю назад они обращались ко мне с лестными эпитетами, в том числе и в начале путча. В общем... для многих депутатов никакой ясности... не было, отклики с мест шли самые противоречивые, и растерянность была большой.

Все обращались ко мне: что делать? Сотни звонков. Сотни запросов. И каждый мой неосторожный ответ мог обернуться кровью. А я всем говорил: действуйте, если у вас в регионе все в порядке — не надо никакого чрезвычайного положения, укрепляйте власть Советов, укрепляйте дисциплину, правопорядок...

Вам будет трудно поверить, но за два коротких дня я переговорил с 17 республиками, множеством обкомов и облисполкомов, причем, я вам скажу, есть и такие депутаты, которые уже 19 августа услышали от меня (не по телефону), что это — путч, это — страшная авантюра, которая будет стоить жизни и Союзу, и коммунистической партии. Я надеюсь, пройдет время и кто-то из депутатов вспомнит об этом. Скажут правду, если правда, конечно... еще дорога.

— Вы назовете их имена?

— Знаете, пока я жив, я хотел бы услышать это от них.

— Когда и как начался путч?

— Я был в отпуске, под Новгородом, на Валдае, и вечером 18-го, где-то в районе шести часов, раздались звонки от Павлова, который требовал, чтобы я срочно приехал в Москву, он уже послал за мной вертолет. Ехать, честно говоря, я не хотел, даже жене сказал: еду с тяжелым сердцем... Но раз требуют — надо.

— Ждали вас?

— Я должен был вылететь 19-го, так мы договорились с Михаилом Сергеевичем, для подписания договора. Но они сказали, что лететь надо немедленно, так, мол, диктуют обстоятельства и что самое главное — самолет уже вылетел.

—За Горбачевым?

— Было сказано так: вылетел в Крым; я-то считал, что прилетит Михаил Сергеевич. Ну вот, в 9 часов я появился здесь, в Кремле, зашел к себе в кабинет, потом поднялся к Павлову и у него застал заговорщиков...

— Всех?

— Нет, но значительную группу — Павлов, Янаев, Крючков, Язов. Для меня это вообще была новость, я сказал, что по данному вопросу ничего не знаю. Что они хотят? Пусть объяснятся.

На столе у Павлова — два документа: Указ о передаче власти и второй — заявление о чрезвычайном положении (больше никаких документов я за все это время не видел). Я тут же сказал этим людям, что их затея — это безответственная авантюра. Я назвал ее так: «заговор обреченных».

Если переворот начнется, сказал я, это приведет к гражданской войне, вызовет широчайшую волну антикоммунизма, принесет огромный ущерб нашей внешней политике — причем мне показалось, что я в какой-то степени их убедил, что они меня поняли. Но та группа, которая вернулась с юга (они приехали чуть позже), считала, что, если они остановятся, не пойдут сейчас дальше, это грозит им просто жизнью.

(С юга, то есть из Фороса, от Горбачева, приехали: Болдин, Бакланов, Варенников, Шенин — Н.Г.) Я же сказал, что нельзя передать власть без письма президента, а в то, что он болен, я не верю, потому что не раз разговаривал с ним за эти дни по телефону, он жаловался на радикулит, но это — чепуха. И еще я говорил: дайте мне возможность связаться с президентом. Вот это было мое постоянное требование.

Но связаться не удалось. Мне сказали, что связь отсутствует. И отсутствует, конечно, потому, что они ее ограничили. И я их предупредил, что комитет не имеет права вводить чрезвычайное положение на всей территории Союза — это компетенция только Верховного Совета СССР.

Единственное, что я мог им дать, это свое заявление по поводу Союзного договора; я подготовил его еще 16-го. И вот после этого бурного разговора я (довольно быстро) ушел от Павлова. Должен вам сказать, что я не поехал домой, остался в Кремле, потому что не знал, какие будут приняты решения.

Лег в комнате отдыха, но спать не мог — верил, что эти люди одумаются, что путча не будет, что они не пойдут на эту авантюру. И только под утро, услышав лязг танков, я включил радио и услышал сообщение так называемого ГКЧП. И возмутился, что мое заявление было передано первым.

Уже потом удалось потребовать от ТАСС, чтобы они, во-первых, поставили бы точную дату — 16-е, а во-вторых, чтобы оно не шло в эфир первым номером.

— А ведь как было просто, Анатолий Иванович, выйти из кабинета Павлова, поехать на Центральное телевидение и выйти в эфир в программе «Время» — так ведь?

— Вы знаете, очень большая иллюзия, что я мог куда-то позвонить, выйти и или поехать.

— За вами следили?

— Это я знал совершенно точно. Когда я снимал трубку, мне говорили, что связи или нет, или нет абонента и т.д. (Заметьте: вначале Лукьянов говорит, что за два дня он обзвонил 17 республик, множество обкомов и крайкомов, и к нему были сотни звонков, и тут же уверяет, что он не мог позвонить, выйти и поехать, ну прямо как будто был под арестом — Н.Г.)

— Сегодня Горбачев говорил о вас как о мерзавце, как о преступнике. Вы удивились?

— Кроме горечи, я ничего не ощутил. И — еще одного чувства... Время нас рассудит. Время докажет президенту мою правоту.

— Вы всегда были ему верны, Анатолий Иванович?

— У меня нет угрызений совести... ни по одному факту, ни по одному действию. Я ничего не совершал помимо его воли. А пройдет время... меня не будет, изменятся условия жизни и самого президента, потому что все сейчас... очень сложно, и в конце концов Михаил Сергеевич поймет, кто привел самолет в Форос. Кто включил связь... Кто на тысячах поворотов, которые были после 85-го года, в самых тупиковых ситуациях на съездах, на пленумах ЦК... кто всегда был на его стороне.

И если на моем веку... мне удастся дожить, когда люди узнают... и оценят все, что я сделал хорошего и доброго, — я буду благодарить судьбу. Если не достанется — я так и уйду с этой горечью...

— Вы убеждены, что вас будут судить?

— В той ситуации, которая сейчас складывается, — суд неизбежен. Но я и на суде скажу то, в чем убежден. Я остаюсь... без партбилета, может быть, но все равно: я остаюсь коммунистом.

Я связал себя с партией на всю жизнь, я буду очень твердо (сколько мне останется) выступать за Советский Союз как обновленную федерацию, за социалистические принципы, за советскую власть, которая присуща нашему строю, присуща России (она родилась здесь), буду выступать за социалистическую направленность советского общества.

— Значит, у вас в Кремле тоже был свой Форос, так получается?

— Не надо представлять меня как человека абсолютно свободного в своих действиях, это неверно.

— Безвыходная ситуация — так, Анатолий Иванович?

— Выходы, возможно, и были. Всегда есть какие-то выходы. Здесь же — так сложилось... вот я вам рассказываю, как было дело. А потом, с семи утра, пошла лавина запросов с мест. Мне надо было отвечать, отвечать, отвечать, отвечать... успокаивать людей — и все прочее. На чем я сконцентрировался?

Во-первых, потребовал связи с президентом. Звонил ночью 19-го... даже раньше, 18-го числа, потом — 19-го и каждый раз мне отвечали: связи нет, связь нарушена и так далее. Я считал, что военные корабли в Форосе могут связать меня с президентом по моим каналам, но это не вышло...

И тогда 20-го числа (в конце дня) и 21-го я принял все меры, чтобы мне предоставили самолет в Крым. Сказал, что, если не дадут самолет, я полечу своим ходом, чтобы узнать... и привезти президента сюда в любом состоянии, потому что без президента нельзя было проводить ни сессию, ни президиум...

— Вы хотели узнать, чем он заболел?

— Я не знал, в каком он состоянии, потому что мне заявили, что он больной, что

он даже не может подниматься — вот как.

— Вы верили?

— Мне говорят, что он болен, что он очень болен, но для того, чтобы сказать —

да, это так, я должен был убедиться сам.

— Ну хорошо, Горбачев заболел, и поэтому к нему на дачу нельзя дозвониться. А Раиса Максимовна тоже больна? Зять, дочь — и вы верили в эту «семейную» эпидемию?

— Но они же не могли звонить, там все было оцеплено. Я видел это в Форосе

своими глазами. А во-вторых, я продолжу — мне говорили, что Горбачев еще раньше знал о составе комитета. А в комитет они хотели ввести и меня. Я категорически

от всего отказался.

— Янаев еще 19-го дал всем понять, что, если «нужно», вы тоже войдете в ГКЧП.

Помните его пресс-конференцию?

— Да.

— Что вы не в составе ГКЧП только потому, что им было нужно разделить законодательную власть и ГКЧП.

— Да. Да! Конечно, им хотелось привязать председателя Верховного Совета к себе, и я их понимаю. Но это не получилось. Я сделал все, чтобы не допустить крови, чтобы не было нарушения законности в стране... поэтому немедленно, как только мне сообщили, был поставлен вопрос о неприкосновенности ряда депутатов, которых задержали, в том числе и депутата Гдляна. Надо сказать, что он был отпущен. Я потребовал это. Правда, не сразу.

— Нарушений законности с 19-го по 21-е действительно почти не было. За малым

исключением, как говорится.

— Но это еще не все. Ко мне поступили сигналы, что готовится атака на Белый дом. Я тут же позвонил военным и твердо сказал, что они будут головой отвечать, если в Белом доме (или вокруг него) начнутся какие-то акции. Там же — люди, могла быть кровавая мясорубка...

— Говорили с Язовым?

— Я говорил с военными, и в том числе — и с Язовым. Вот, кстати: сколько бы ни говорили, но никакого штурма Белого дома не было. Не было! Шума было много. Баррикады были. Мне звонил Хасбулатов, потом Столяров, Силаев — и штурма не было. Нам удалось добиться, чтобы утром 21-го была проведена коллегия Министерства обороны, а с ночи из столицы начался вывод войсковых формирований.

Вот что было сделано.

Когда утром 20-го ко мне пришли Руцкой, Силаев и Хасбулатов, мы почти полтора часа (если не больше) разговаривали с ними и договорились об очень многих вещах. Я почувствовал, что у нас есть основа для взаимодействия.

— Вы стали единомышленниками?

— Знаете, об этом сейчас забывают, но после их визита ко мне был издан указ президента Ельцина, который — я цитирую — начинался следующими словами: «переговоры, проведенные руководителями РСФСР с Председателем Верховного Совета СССР Лукьяновым, по существу размежевавшимся с так называемым ГКЧП СССР, подтверждают антиконституционность образования и действия этого комитета...» Вот что было записано. На всю Россию.

А когда эти товарищи от меня уехали, я твердо решил вырваться на телевидение или радио под таким девизом, что я в эфире начну говорить об одном, а потом неожиданно обращусь к советским людям.

Я даже набросал записку, по которой мог бы говорить, но потом так сложились обстоятельства. .. звонили из республик — оставайся на месте, не с кем связаться, оставайся на месте, потому что мы должны с кем-то контактировать... Да и потом, наверное, я все равно не смог бы все это произнести — короче, я забыл про эту записку, но, когда путч уже кончился, когда я вернулся в Москву из Фороса, я случайно ее нашел. Посмотрите, в каком она виде, рваная вся — видите?

— Да. Вижу.

— Вот она, эта записка: «Дорогие товарищи! Я вынужден к вам обратиться через открытый эфир, чтобы просить вас о помощи и поддержке вашей вами избранной власти. Конституция, как вы знаете, не предусматривает никаких особых комитетов чрезвычайного положения, которым бы принадлежала вся — в кавычках — полнота государственной власти управления.

Такая власть законно принадлежит только Верховному Совету СССР, Верховным Советам республики, местным советам. Нас лишили законно избранного президента, о судьбе которого я ничего не знаю и вот уже второй день не могу добиться поездки к нему. Я надеюсь, что он в безопасности, но против него творится беззаконие и произвол, что бы нам ни стоило, надо вызволить его из беды.

Теперь мы с горечью понимаем, насколько нам нужна президентская власть и контроль советов за теми, кто посягнул на гражданские свободы. Связывайтесь с нами. Помогайте нам! Поддерживайте ваших депутатов. Нам не по пути с мятежниками. Их времена прошли.

Я говорил почти со всеми руководителями наших республик, они помогут союзной власти. У нас — общий язык с руководством России.

Сегодня утром мы условились об этом с товарищами Руцким, Хасбулатовым и Силаевым. Если с нами что-то произойдет, знайте: союзный парламент стоял и стоит за Конституцию, советскую власть и правопорядок. Он — против мятежа. Против заговора, который является «заговором обреченных».

Если это не будет передано, пусть работники телевидения передадут пленку народу. Верховный Совет будет делать все, чтобы вызволить нашу Родину из беды...» Вот — такой документ.

— Как же можно было его потерять?

— Нет, я не потерял и не забыл... я просто хочу вам сказать, что я так и не смог бы это произнести... он был только написан. Я понимаю, конечно, это не доказательство моей искренности...

— Еще бы.

— Но вы взгляните, в каком он виде, каким почерком он написан. Видите? Это написано тогда. Вот какая была обстановка. Да и по стилю он говорит о том, какая была ситуация... нервозная и все прочее.

Я убежден, что сейчас будет сделано все, чтобы изобразить меня одним из организаторов заговора. А я вам скажу так. Наверно, я сделал ошибку, можно было бы и не ехать в Форос, как-то удержаться, но тогда я бы чувствовал себя преступником.

— Зачем же все-таки туда поехали Крючков, Язов, на что они рассчитывали, как вы думаете?

— Мне трудно сказать. Объяснить что-то Михаилу Сергеевичу, по-моему...

— Эти люди так наивны?

— Можно объяснить и так. Да и заговорщики они какие были? Прошу прощения, но с моей точки зрения — дилетанты.

Кстати, члены ГКЧП все время мне говорили, что вот они введут чрезвычайное положение, а потом вернется Михаил Сергеевич и он сможет, так сказать, воспользоваться плодами наведения порядка.

Но мне нужна была встреча с президентом! Утром 21-го я приехал в Министерство обороны СССР и сказал: любым путем, на любом самолете пустите меня к Михаилу Сергеевичу. Тогда и был дан самолет.

В него вместе со мной сели Ивашко и четыре представителя ГКЧП. Я повез их в Крым. Меня встретил командующий Черноморским флотом, и нам дали возможность быстро добраться до Фороса. Первое требование Михаила Сергеевича, переданное через его охрану, через помощников, было — восстановить связь. Ко мне бросился Крючков: что делать?

— К вам?

— Ко мне. Я сказал: связь немедленно восстановить! Она была восстановлена через полчаса, потому что ее все-таки основательно нарушили. Михаил Сергеевич смог связаться с республиками, с Бушем, с главными военными силами. А уже через два с половиной часа подлетел Руцкой со своей командой...

И еще я открою одну тайну. Перед отлетом я имел короткое интервью — единственное интервью за все это время. У меня взял его по телефону Егор Яковлев.

И я говорил: Егор Владимирович, я вам хочу сказать, что я немедленно, живой или мертвый, вылетаю в Форос. Что будет со мной — я еще не знаю, но я лечу туда, потому что не могу предать человека, с которым меня связывают сорок лет жизни. Егор мне ответил: я так и думал, Анатолий Иванович, я был в этом уверен, — скажите, я могу передать, что вы летите? Я отвечаю: действуйте!

Вот единственное интервью, которое я дал. И если теперь Яковлев захочет это подтвердить... а я думаю, совесть журналистская его заставит... — пусть подтвердит. Вот такая Андрей Викторович, драма.

Они хотели — я думаю — доказать Михаилу Сергеевичу, что действуют, скажем, в его интересах. Но мне трудно утверждать это наверняка. Я говорю только то, что знаю.

— Если самолет заказали вы, как же в нем оказались Язов и Крючков?

— Я был в Министерстве обороны, разговаривал с Язовым. Видимо... они уже договаривались — ехать или нет. Знали, что я поеду во что бы то ни стало.

— Вы хотите сказать, что ваш визит поломал их планы?

— Он поломал планы не только их... он поломал планы и у другой стороны — тех, кто хотел бы выступить в роли освободителей президента. Через два с половиной часа в Форос пригнали самолет с офицерами, с солдатами, хотя если бы они попробовали силой, так сказать, овладеть дачей Горбачева — это было бы смешно. Но, как я и думал, все обошлось...

Честно скажу, я был уверен, что Михаил Сергеевич в таком состоянии, что сможет приехать. Это — мужественный человек, безусловно. И я, повторяю, не мыслил проведение сессии без президента. Сейчас меня больше всего упрекают, что я не созвал сессию Верховного Совета и не собрал президиум.

Но это, Андрей Викторович, тоже большая иллюзия. Я дал телеграмму о созыве сессии двад... утром 19-го сразу же. Члены президиума стали съезжаться. Они приехали в конце 20-го числа, а многие только 24-го добрались до Москвы, например — Нинбуев. Он добрался сюда только 24-го.

— Без Нинбуева нельзя было поговорить о судьбе страны?

— Это верно. Конечно. Но я хочу сказать, что я не знаю, конечно, как это будет сейчас изображено, но не надо все-таки упрощать проблему созыва сессии. Верховному Совету угрожали роспуском, если он не поддержит действия заговорщиков. Роспуск недопустим — и для меня, и для Верховного Совета.

В любом случае речь шла о судьбах депутатов. Если бы я, скажем, провел заседание президиума утром 20-го, когда еще не все члены президиума до конца разобрались...

— Они же не дети, Анатолий Иванович, что вы говорите?

— Подождите; тогда я лишился бы всякой опоры. А если бы президиум выступил против хунты, он мог бы быть разогнан, его члены — арестованы и — так далее. Поэтому... немножко была затяжка. Провели президиум 21-го, я пригласил Лаптева и Нишанова и попросил их повести его вместо меня, потому что я улетел в Форос. И первый вопрос в Форосе к Михаилу Сергеевичу: сейчас заседает президиум, вы можете на него прийти?

— Это так важно?

— Важно. Вы не понимаете. И учтите, чтобы провести сессию, мне надо было собрать минимум 2/3 состава депутатов. Только тогда бы сессия была бы полномочной. Ведь в РСФСР... они же собрали сессию без кворума. А мне — по регламенту — надо на этот счет именно 2/3, у нас есть 63-я статья регламента. А на сбор депутатов со всей страны требуется около четырех дней, меньше нельзя... не получалось.

— Кто же был старшим в этом заговоре, Анатолий Иванович?

— Яне могу сказать.

— А по интуиции?

— Я не знаю. С этими людьми меня связывали только три дня. Конечно, раньше были контакты с Крючковым, с Баклановым (как секретарем ЦК), гораздо меньше с Шейниным (Шениным — Н.Г.).--

— И что они за люди? Крючков, Бакланов...

— Они выражали интересы определенных кругов. Очень серьезных.

— Почему же путч оказался таким бездарным, как вы думаете?

— Знаете, я не могу ответить. Я спрашивал: какие у вас планы? Вы можете мне сказать?

— Сказали?

— Они говорят: планы есть. Но глубже меня не посвящали.

— Вы жалеете, что не поехали (как Бакатин, допустим) в Белый дом и не были там в ночь с 20-го на 21-е?

— А вы считаете, я мог отсюда выйти?

— Попросили бы Руцкого и Хасбулатова, когда они к вам пришли. Они бы вас вывели, я думаю.

— Трудно сказать; чтобы их пустили ко мне, я заказывал специальные пропуска. Единственное, почему я отсюда не вырвался, так это потому, что у меня были десятки... сотни просьб остаться и бороться на месте. От того же Назарбаева, от Демен-тея, от председателей советов — я связывался с очень многими людьми, которым был нужен. А второй день был истрачен на то, чтобы предотвратить блокаду Белого дома и организовать вывод войск. Наутро третьего дня я уже улетел.

— Ваша точка зрения: политбюро и ЦК КПСС действительно играли в перевороте ключевые роли?

— Я не думаю, что партия была главным организатором этой... акции. Акции, которая саму партию, между прочим, отбросила назад.

— А кто? Военные?

— Я не могу сказать.

— Если бы хунта победила, какой бы пост вы заняли?

— Я? Если бы они победили, я думаю, меня бы не было.

— В живых?

— Да. Я был нужен только на определенном этапе.

— Мне кажется — там, где хунта, не могло быть речи о демократии... — раз. А во-вторых, мавр сделал свое дело, мавр может умереть...

— Большие силы стояли за Язовым, Крючковым, Баклановым?..

— Я не знаю. Я говорил только о том, что знаю.

— Вам страшно сейчас выйти на Тверскую, вот просто пройтись...

— Я ничего не боюсь.

— Вы сильный человек, Анатолий Иванович?

— Мне трудно сказать — сильный я или не сильный, но я начал свою трудовую кизнь в 43-м году — рабочим военного завода, прошел через многие испытания и

видел смерть...

— У вас хватит сил не повторить то, что сделали Пуго, Ахромеев и Кручина?

— Мне хватит их только потому, что я хочу сказать правду. У меня хватит сил, потому что я не хочу, чтобы этот ублюдочный заговор... обернулся бы для страны потерей тех ценностей, которыми она жила все 70 лет. У Советского Союза ведь были не только черные дни. Он жил и победами.

— Возможно повторение путча, как вы думаете?

— (Пауза). Я не хотел бы даже думать, что это — возможно. (Раздумчиво) Неуже- и тогда мы ничему не научились?

— Вы говорили с Горбачевым уже после возвращения в Москву?

— Я разговаривал с ним трижды: в Форосе, потом (второй раз) по телефону два дня назад и третий — вчера. Уже в его кабинете.

—Как вы в Форосе поговорили, Горбачев уже рассказал. Я—про «лапшу на уши»... так ведь?

— Нет, нет! Это был другой разговор. Так же как и вчера был другой разговор. Не было грубого разговора.

— Он что... понял вас?

— Я не знаю — понял ли, но это был разговор достаточно долгий... вчера. Я не оправдывался. И я не оправдываюсь. Я говорил как было, а он меня расспрашивал... У нас с Горбачевым... если все наши встречи и разговоры сложить, это будут месяцы, месяцы... Поэтому разговоры были совсем другие. Повидимому... в запале речи их существо можно... по-всякому изложить. Я это понимаю. Есть же законы политических выступлений...

— Вы стали пешкой... в его игре?

— Это покажет время. Я думаю, что Горбачева, достаточно опытного политика... где-то на каком-то повороте... застали врасплох. Его использовали в других интересах. И кому-то очень хотелось — и хочется — хочется — привязать меня к этому заговору.

— Находясь в отпуске, Горбачев мог догадываться, что в Кремле что-то готовится?

— Я не знаю. Но мы многократно говорили с ним о возможности самых разных поворотов, и прежде всего — выступлений против президента и Верховного Совета. Я не думаю, что он знал. Но по крайней мере его, видимо, периодически о чем-то информировали, потому что он не раз говорил, что ощущает, так сказать, недоброжелательность — это все было.

— А теперь — честно. Вы чувствуете свою вину?

— Да. Я ее чувствую. Это вина перед моим парламентом, потому что по нему нанесен удар. Он — мое детище, моя боль, мое творение. Это очень больно. Я чувствую вину перед своей матерью, которая потеряла мужа, потеряла первого сына, теперь потеряет и меня... ей 81 год, я ее очень люблю.

Я виноват перед своей женой, крупным ученым, членом-корреспондентом Академии медицинских наук, перед дочерью — на их долю теперь, после всех обвинений, которые на меня посыпятся, падет, конечно, тяжелая ноша. Я виноват перед своим внуком, единственной моей радостью, — но им, и всем людям я могу сказать, что жил честно, работал, не жалея себя, по 16 часов в сутки.

И может быть, все-таки... знаете — и может быть, все-таки люди вспомнят хотя бы добрые стихи, которые я написал... Не знаю, напишу ли еще, ноя... просто скажу: моя книга заканчивается такими словами:

— А может быть, а может быть, Я поспешил ее закрыть Последнюю страницу... Я верил в светлый наш удел, — Нет... не так. Сейчас...

Сейчас я вспомню. Я верил в светлый наш удел, Не уходил от трудных дел, Стыдясь работать плохо... И если...

— нет забыл... забыл.. В общем, есть там стихи, их можно будет взять из книги... ее выпустили все-таки...

Москва, Кремль. («Независимая газета», 29.08.91.)

К интервью было сделано редакционное примечание:

«Все, о чем говорит А. Лукьянов, документировано магнитофонной лентой. Мы сдержали слово и показали ему материал, однако личная ситуация Лукьянова, как он сообщил в редакцию (в 15.50) после своего выступления в Верховном Совете, изменилась к лучшему и публикация в «НГ» ему пока что не нужна. «НГ» решила, что зависеть от «личной ситуации» для газеты — удивительно (тем более накануне подписания номера в печать), и подготовила материал к публикации, приведя его в строгое соответствие с%"агнитофонной пленкой». (Там же.)

Следует поблагодарить Андрея Караулова и «Независимую газету» за это бесценное свидетельство истории. Интервью сделано по горячим следам, и оно зафиксировало потрясающий моральный стриптиз Лукьянова.

Фактически это интервью следует расценивать как донос на членов ГКЧП. Какие эпитеты, какие ярлыки на членов ГКЧП навешивает Лукьянов! «Заговор обреченных», «ублюдочный заговор», «хунта», «мятеж» и пр.

Желая откреститься от ГКЧП, Лукьянов не замечает, как сам противоречит себе. То он якобы не может никуда позвонить, поскольку его телефон блокируют, а потом говорит, что ему сотни звонков и он сам звонит по всему СССР.

То он не может выйти из Кремля и пойти в Белый дом (как будто «в сенях» сидят усатые дядьки с автоматами Калашникова и не выпускают его), а то вдруг свободно идет в Министерство обороны, заставляет дать ему самолет и летит в Форос, где его встречает сам командующий Черноморским флотом.

Но главное — он из кожи лезет, чтобы засвидетельствовать верноподданнические чувства к Горбачеву. Это он, Лукьянов, вызволил президента из «форосско-го плена», Руцкой с компанией прилетел позже на два с половиной часа.

А как он запугивает обывателя тем, что ГКЧП мог бы распустить Верховный Совет! Желая оправдаться перед Горбачевым, Ельциным и демократами, Лукьянов проговаривается, что вел переговоры с Руцким, Силаевым и Хасбулатовым и подсказал им, как юридически дезавуировать ГКЧП, даже цитирует указ Ельцина, где была его, Лукьянова, формулировка.

Из этого интервью вырисовывается облик растерянного, до смерти испуганного чиновника, который в желании обелить себя столь усердствует, что разоблачает сам себя.

Чего стоит его «записка», которую он так хотел зачитать по телевидению, да его, беднягу, не выпустили из Кремля!

В то же время он Руцкому, Силаеву и Хасбулатову заказывает специальные пропуска в Кремль, значит, кремлевские службы Лукьянову подчинялись. Фактически Лукьянов работал на два фронта, а если точнее, то он сыграл роль пятой колонны в ГКЧП — за его спиной вел переговоры с ельцинской группировкой и в числе первых сбежал с поля боя под крыло Горбачева.

Он подставил подножку ГКЧП, не собрав сессию Верховного Совета СССР, и тем самым дал повод «демократам» обвинять ГКЧП в антиконституционности.

Позднее, на суде будет подтверждено, что члены ГКЧП действовали в условиях крайней необходимости, и ничего неконституционного в их действиях не было.

***

Из книги Надежды Гарифуллиной „Анти-Зюгинг” .

Я родился и вырос в одном из самых древних русских городов на стыке России, Белоруссии и Украины – Смоленске. Этот город, стоявший на пути к Москве против многих чужеземных завоевателей, неоднократно сгорал дотла, а потом воскресал из пепла и разорения. Смоленщина, пожалуй, одна из самых многострадальных частей России.

Мое детство кончилось 28 июня 1941 года, когда от прямого попадания бомбы сгорел дотла наш дом, стоявший на самом берегу Днепра… Тогда же, в июле, я последний раз увидел отца: он приехал с фронта повидаться с нами. Капитан инженерно-саперных войск…

Хорошо помню, как с бабушкой, младшим и двоюродным братьями добирались из Смоленска через Сухиничи и Козельск до Калуги… Дорогу простреливали фашистские самолеты. Еще воспоминание: страшный голод в эвакуации. Заглушить его можно было только махрой. Это уже в Балашове, в Саратовской области. Там я пошел на военный завод, который восстанавливал поврежденное оружие, поступавшее с фронта. Разборка, выправление того, что можно исправить, чистка – все это делали мы, мальчишки. Нам доверяли. Хотя многие из нас подставляли ящики, чтобы достать до суппорта станка.

Потом уже, много лет спустя, во время одной из командировок мне показалось, будто увидел именно свой станок. И вдруг захотелось к нему подойти. Было неловко: а что как не сумею, не вспомню? Но руки легли на металл, и все получилось, руки помнили. Школу закончил в Смоленске с золотой медалью.

Потом был юридический факультет МГУ. В те годы он оставался центром большой науки и высочайшей школой знаний для тысяч детей войны. Здесь преподавали академики Несмеянов и Зелинский, Шмидт и Тарле. На юридическом факультете читали лекции многие из дореволюционной школы: историки Юшков и Галанза, такие виднейшие специалисты по гражданскому, международному и уголовному праву, как Новицкий и Дурденевский, Трайнин и Меньшагин, блестящий знаток политических и правовых учений Кечекьян. Скажу прямо, я с огромным интересом поглощал идущий от них поток знаний, учился той удивительной увлеченности, с какой они относились к научным исследованиям.

Но это была только часть того, что давал университет. В наше университетское общежитие на Стромынке, 32 в первые послевоенные годы часто приезжали известные литераторы, композиторы, артисты. Мы их, конечно, боготворили. Но, думаю, и им было интересно с нами! Тогда я увиделся, был очарован Михаилом Светловым, молодым Юрием Трифоновым, Николаем Тихоновым, Ярославом Смеляковым, Константином Симоновым. Слушал Рихтера и Гилельса, Михайлова и Максакову, Яхонтова и Качаряна. Соприкосновение с этими людьми оставило след на всю жизнь.

Для недавних фронтовиков и для нас, приезжих, многое в столице было внове. И ребята-москвичи часто над нами подшучивали: то-то мы не читали, то-то не видели, о том-то не знаем. Наверное, это и стало стимулом: ночи напролет мог читать Флобера, Джека Лондона, Канта… А еще ночами приходилось грузить на вокзалах уголь, дрова, овощи. Стипендия-то была – 290 рублей, как говорится, на старые деньги. Грузили, зато назавтра шли в консерваторию или во МХАТ на галерку.

В 1953 году закончил университет, а в 1956 году – аспирантуру по кафедре теории государства и права.

После аспирантуры я был направлен на работу в Юридическую комиссию при Совете Министров СССР. Здесь занимался главным образом сравнительным правоведением, был экспертом при заключении первых договоров о правовой помощи с зарубежными странами, прежде всего с государствами Варшавского Договора.

В 1961 году меня перевели из правительственного аппарата в Верховный Совет СССР. Тут предстояла большая работа по обновлению законодательства и подготовке проекта новой Конституции страны. В связи с этим пришлось основательно изучать документы по истории становления и развития нашего конституционного строя, в том числе материалы из личного архива Сталина. Работая в отделе по вопросам работы Советов, секретарем парткома аппарата Президиума Верховного Совета СССР, часто выезжал на места, побывал практически во всех союзных республиках. Защитил кандидатскую, а потом докторскую диссертацию.

Тема диссертации: «История и теория законодательства о советских представительных органах». Исследовал закономерности развития органов государственной власти, законодательства об их функциях. В диссертации есть глава – по вопросам сравнительного права, западного и нашего. Начал заниматься этими вопросами еще в 1956 году, когда меня взяли в правительственный аппарат. Продолжал анализировать, сравнивать зарубежные и наши правовые институты. Так постепенно профессиональная работа начала сливаться с политической. Тяга к науке осталась, и, честно говоря, в моменты разочарования, а они, по-моему, бывают у каждого думающего человека, мечтал снова заняться наукой.

В 1976–1977 годах участвовал в подготовке проекта союзной Конституции, работая в аппарате ЦК КПСС. Затем снова вернулся на работу в парламент, где до 1983 года был начальником Секретариата Президиума Верховного Совета СССР.

В январе 1983 года по предложению Ю. В. Андропова был переведен на работу в ЦК КПСС. Там был сначала первым заместителем заведующего, а потом заведующим Общим отделом, обслуживающим непосредственно Политбюро и Секретариат Центрального Комитета партии. Дальнейшие мои назначения состоялись уже в эпоху перестройки.

О заседаниях Политбюро в ночь с 10 на 11 марта 1985 года и на следующий день написано уже немало. Когда-нибудь и я расскажу о них подробнее…

В ту бессонную ночь была подготовлена речь М. С. Горбачева на Пленуме ЦК, который открылся на следующий день выступлением А. А. Громыко, внесшего предложение о новом Генеральном секретаре Центрального Комитета. Избрание на этот пост М. С. Горбачева было подготовлено всем ходом событий, многочисленными встречами и беседами Е. К. Лигачева и других членов Политбюро с местным партийным активом, с членами Центрального Комитета. Скажем прямо, поддержка была достаточно внушительная. Уж очень надоели людям дряхлые старцы во главе страны, догматизм, неэффективность управления, экономический и политический застой.

Теперь нужна была программа практических действий, четкие ориентиры развития общества. В этом ключе шла подготовка к апрельскому (1985 г.) Пленуму Центрального Комитета. Материалы к нему готовились в пригороде Москвы Волынском – рядом с бывшей ближней дачей И. В. Сталина. День и ночь шли горячие споры, высказывались прямо противоположные точки зрения. Но уже тогда наметились сначала не очень ощутимые, а потом все более заметные трещины в нашей тогда еще более или менее единой команде. Там, в частности, уже в те апрельские ночи 1985 года у нас были споры с А. Н. Яковлевым и о частной собственности на землю, и о введении многопартийности, и об отношении к странам Восточной Европы. В одном из своих интервью «Литературной газете» в 1991 году Яковлев признал, что еще весной в 1985 году он предлагал ввести в Советском Союзе двухпартийную систему.

На апрельском Пленуме был провозглашен курс на усиление научно-технического прогресса, на развитие активности в различных областях общественной жизни. Нужно было обновлять кадры партии, налаживать новый ритм, новые методы партийной работы. 14 мая 1985 года Политбюро утвердило меня заведующим Общим отделом ЦК КПСС. Теперь мне было суждено постоянно быть в курсе важнейших событий, которые были связаны с работой Политбюро. Народное хозяйство, снабжение населения, основные узлы международных отношений – все это находилось в то время в поле зрения Политбюро и Секретариата ЦК. Конечно, были среди их решений того времени немало поспешных, недостаточно продуманных документов, – таких, как решение о ведении выборности директоров предприятий, о нечем не регламентированном развитии кооперации, об антиалкогольной компании, – но было и немало точных, выверенных шагов, особенно в сфере усилений информированности людей и организации партийной работы на местах.

Анатолий Лукьянов

Лукьянов Анатолий Иванович – бывший Председатель Верховного Совета СССР. Родился 7 мая 1930 г. в Смоленской области. Доктор юридических наук, профессор МГУ. Привлекался к уголовной ответственности по делу о ГКЧП.

– Когда, кем и с какой целью был создан ГКЧП?

– 28 марта 1991 года в Ореховом зале Кремля обсуждалось положение в стране. На этом совещании Горбачев создал комиссию под руководством Геннадия Ивановича Янаева, в которую за исключением Стародубцева и Тизякова вошли все будущие члены ГКЧП: Янаев, Язов, Крючков, Павлов, Пуго, Шенин, Болдин. Эта комиссия по изучению возможности введения чрезвычайного положения в СССР имела даже свою печать. После совещания у Горбачева члены созданной комиссии перешли в кабинет Янаева, где договорились, что сотрудники Крючкова, Пуго и Болдина проработают форму введения чрезвычайного положения в стране. Собиралась эта комиссия дважды: у Янаева и у Язова.

В принципе возможности введения чрезвычайного положения с учетом Конституции и международной практики законом были проработаны группой генералов КГБ СССР, идеологическое подразделение которого уже тогда подготовило воззвание к народу, которое и было опубликовано в августе.

На этих совещаниях, кстати, вставал вопрос о том, что Горбачев может отыграть и назад. Тогда, по воспоминаниям первого секретаря МГК КПСС Прокофьева, кто-то сказал, что в таком случае Янаеву быть в руководстве. И это правда, я был на этом совещании. Вот эта группа людей и ездила в Форос к Горбачеву. Хитрый и умный Гдлян очень точно сказал по этому поводу: если бы победило ГКЧП, Горбачев въехал бы в Москву на красном коне, а победил Ельцин – он въехал на белом коне.

Таким образом, ГКЧП было задуман и создан по указанию Горбачева. Судом признано, что никакого заточения Горбачева на даче в Форосе не было, у него была полная возможность приехать в Москву. Члены ГКЧП, которые первый раз ездили к Горбачеву, просили его поддержать их в том, чтобы не допустить подписания конфедеративного договора. Они ссылались на то, что, согласно решению Верховного Совета, это должно произойти в сентябре на съезде народных депутатов. У президента СССР были все возможности не допустить введения чрезвычайного положения, немедленно возвратившись в Москву вместе с теми, кто прилетал к нему в Крым, или, как крайний случай, задержав их в Форосе. Следственные материалы подтверждали это однозначно. Я даже не говорю о том, что соотношение числа лиц, приехавших из Москвы, с численностью форосской охраны президента было, по крайней мере, один к ста. Но, как мне рассказывал покойный генерал Варенников, Горбачев сказал им тогда: «Черт с вами! Действуйте!»

– Что лично вы и возглавляемый вами Верховный Совет делали для спасения СССР?

– Когда готовился Союзный договор, в обсуждениях которого я тоже участвовал, на тексте этого договора я написал свое особое мнение, что он является договором не союзным, а конфедеративным, что он противоречит мартовскому референдуму, на котором 76,4 % граждан СССР высказались за сохранение страны. К договору также были приложены мнения трех больших групп юристов о том, что договор незаконен. Накал при обсуждении был очень большой. Все республики выражали свое мнение. Азербайджан и Армения пошли по пути Прибалтики. Очень колебалась Украина.

В этих условиях Верховный Совет СССР был вынужден принять решение – и его поддержал съезд народных депутатов – об обязательности сохранения СССР как союзного государства. Мы приняли несколько законов, призванных спасти СССР, закон о едином гражданстве, к примеру. В результате возникла серьезная конфронтация между Горбачевым и Верховным Советом. Мне даже пришлось выступить на июльском пленуме ЦК КПСС в 1991 году. Это было настолько резкое выступление, что в перерыве один из членов Политбюро ЦК подошел ко мне и сказал: «Ты еще поплатишься за свое выступление!» Кроме прочего, подогревание нашего внутреннего раздрая со стороны зарубежных стран было невероятным!

– Многие предпочитали уйти из власти, чтобы не нести ответственность за распад державы.

– В этой обстановке я дважды ставил перед Горбачевым вопрос о том, что я не буду больше занимать должность Председателя Президиума Верховного Совета, поскольку не могу защищать Союзный договор, который идет вразрез с мартовским референдумом. В ответ мне стали приписывать какие-то карьерные устремления… Ничего подобного не было! Я тогда сказал Горбачеву, что буду отстаивать позицию партии, даже если останусь один. На что Горбачев мне ответил: «Мы будем вдвоем».

– Что фактически стало главной причиной распада СССР?

– Фактическая точка в существовании Советского Союза была поставлена 29–30 июля 1991 года в Ново-Огареве, когда там встретились три человека: Горбачев, Ельцин и Назарбаев. Во время споров по Союзному договору возник вопрос по поводу новой бюджетно-финансовой системы СССР. Ельцин настаивал, чтобы вместо двухканальной бюджетной системы ввести одноканальную. То есть все налоги поступали бы отныне не в бюджет Союза, который потом распределял бы их по республикам, а в бюджет республик, которые из этих денег давали бы средства на поддержание государством своих функций СССР. Выступая на этой встрече, я напомнил Ельцину, с чего началась Гражданская война в США. А она началась с того, что три штата начали отстаивать именно одноканальную бюджетную систему.

Понимая, что проект договора в его последней редакции может не получить поддержки в Верховном Совете и уж тем более на съезде народных депутатов СССР, Горбачев предложил президентам России и Казахстана подписать его не в сентябре – октябре, как это было заранее оговорено, а буквально через три недели – то есть в августе 1991 года. Именно в обмен на это Горбачев позволил Ельцину из статьи 9 проекта договора собственноручно вычеркнуть слова: «Указанные налоги и сборы вносятся плательщиками непосредственно в союзный бюджет». Одновременно Горбачев взял на себя обязательство издать сразу после подписания этого договора указ о переводе под юрисдикцию России всех предприятий союзного подчинения, расположенных на ее территории.

– Зачем это все нужно было самому Горбачеву-то?

– Подписание такого Союзного договора без съезда народных депутатов позволяло Горбачеву сохранить должность союзного президента, а с другой стороны – ликвидировать Союзное государство как федерацию советских республик. Ведь обстановка в стране постоянно накалялась. Появилась многопартийность. Появились мнения Сахарова, мнения других либеральных общественных деятелей. Горбачев думал, что, оперевшись на них, у него появится возможность дистанцироваться от Верховного Совета и от съезда народных депутатов, которые не позволяли ему добиться единоличной власти.

Меня за мою позицию по поводу Союза впоследствии стали обвинять чуть ли не в организации ГКЧП, хотя на самом деле это было не так.

– Что это было за «подогревание нашего внутреннего раздрая» из-за рубежа, о котором вы упомянули?

– В качестве ответа могу процитировать малоизвестное в России выступление экс-премьер-министра Англии Маргарет Тэтчер, состоявшееся в США, в Хьюстоне, в ноябре 1991 года. В этом выступлении она все назвала своими именами: «Советский Союз – это страна, представляющая серьезную угрозу для Западного мира. Я говорю не о военной угрозе – ее, в сущности, не было, наши страны достаточно хорошо вооружены, в том числе ядерным оружием. Я имею в виду угрозу экономическую. Благодаря плановой экономике и сочетанию моральных и материальных стимулов Советскому Союзу удалось достичь высоких экономических показателей. Процент прироста валового национального продукта у него примерно в два раза выше, чем в наших странах. Если при этом учесть огромные природные ресурсы СССР, то при рациональном ведении хозяйства у Советского Союза были вполне реальные возможности вытеснить нас с мировых рынков. Поэтому мы всегда предпринимали действия, направленные на ослабление экономики Советского Союза и создание у него внутренних трудностей. Причем основным было навязывание гонки вооружений. Важное место в нашей политике занимал учет несовершенства Конституции СССР. Формально она допускала немедленный выход из СССР любой пожелавшей этого союзной республики. Причем практически простым большинством голосов членов ее Верховного Совета. Правда, реализация этого права в то время была практически невозможна из-за цементирующей роли компартии и силовых структур. И все-таки в этой конституционной особенности были потенциальные возможности для нашей политики. К сожалению, несмотря на наши усилия, политическая обстановка в СССР долгое время оставалась стабильной. Сложилась весьма трудная для нас ситуация. Однако вскоре поступила информация о ближайшей смерти советского лидера и возможности прихода к власти с нашей помощью человека, благодаря которому мы сможем реализовать наши намерения. Это была оценка моих экспертов – я всегда формировала очень квалифицированную группу экспертов по Советскому Союзу и по мере возможности способствовала эмиграции из СССР нужных специалистов. Этим человеком был Горбачев, который характеризовался экспертами как человек неосторожный, внушаемый и честолюбивый. Он имел хорошие взаимоотношения с большинством советской политической элиты. И поэтому приход его к власти с нашей помощью был возможен. Большие споры экспертов вызвал вопрос о выдвижении Бориса Ельцина в качестве лидера народного фронта с последующей перспективой избрания его в Верховный Совет Российской Федерации в противовес лидеру СССР Горбачеву. Большинство экспертов были против кандидатуры Ельцина, учитывая его прошлое и особенности личности. Однако состоялись соответствующие контакты и договоренности, и решение о проталкивании Ельцина было принято. С большим трудом Ельцин был избран Председателем Верховного Совета России и была принята декларация о суверенитете России. Вопрос – от кого, если Советский Союз был в свое время сформирован вокруг России. Это было действительно началом распада СССР. Ельцину была оказана существенная помощь во время событий августа 1991 года. Когда руководящая верхушка СССР блокировала Горбачева, попыталась восстановить систему, обеспечивающую целостность СССР, сторонники Ельцина удержались. Причем он обрел значительную, хотя и не полную реальную власть над силовыми структурами. Все союзные республики воспользовались ситуацией и объявили о своем суверенитете. Правда, многие сделали это в своеобразной форме, не исключающей членства в Союзе. Таким образом сейчас де-факто произошел распад Советского Союза, однако де-юре Советский Союз существует. Я уверяю вас, что в течение ближайшего месяца вы услышите о юридическом оформлении распада Советского Союза». Вот так!

– Как же вы не разглядели в своем друге юности Горбачеве потенциального предателя?

– Да, считается, что я чуть ли не с юношеских лет хорошо знал Горбачева. Это неправда, которую придумал Рой Медведев. Он нашел университетскую газету того времени, где было написано, что секретарем курсового бюро ВЛКСМ был Лукьянов, а его заместителем Горбачев. Но, во-первых, я был на два года старше, а во-вторых, был уже заместителем секретаря комитета комсомола МГУ. Хотя Лукьянов действительно учился на одном курсе с Горбачевым, но Андрей Лукьянов – «А. Лукьянов», как было указано в заметке. А Рой Медведев во всеуслышание на съезде возьми и объяви нас друзьями.

Я могу лишь сказать, что этот парень-комбайнер Миша Горбачев действительно жил у нас в общежитии на Стромынке. Хваткий был, но… В моем служебном распоряжении в последующие годы были архивы Сталина… Да что там Сталина! Горбачев был значительно слабее Брежнева – я работал с Брежневым над Конституцией. Может быть, его можно сравнить с Хрущевым – я работал и при Хрущеве.

Говорят, что бывший чехословацкий диссидент Зденек Млынарж, которого я, как и Горбачева, тоже помню еще по университету, вспоминал, как на Воробьевых горах молодой студент Горбачев поклялся ему покончить со «сталинским социализмом». Клятв я таких не слыхал, а помню Горбачева как правоверного защитника социализма и коммунизма, красноречивого и непримиримого ко всякого рода «отступникам».

Кстати, лишь однажды за все время работы с Горбачевым я услышал от него критическую самооценку. Это произошло на Крестьянском съезде, когда делегаты стали на фактах доказывать союзному президенту, что при его молчаливом согласии в стране идет деградация сельского хозяйства. Пытаясь как-то оправдаться, Горбачев был вынужден тогда сказать: «В чем-то у меня не хватило ума и умения выслушать». Тут он был прав.

– После ГКЧП вы встречались с Горбачевым?

– После ГКЧП я видел Горбачева лишь один раз – мы столкнулись в МГУ на Дне юридического факультета. Оказались там одновременно. Не разговаривали. Это было исключено!

Москва, март 2010 г.

«Анатолий Серов» Теплоход «Анатолий Серов» водоизмещением 4880 тонн был построен в 1938 году николаевскими кораблестроителями и первоначально назывался «Коллективизация». В 1938 году он вошел в состав Азовского государственного морского пароходства. В 1939 году был